Взрыв в шахте имени Костенко в Караганде в конце октября убил 46 горняков и травмировал ещё 18. Всего за последние почти 30 лет в шахтах региона погибло более 200 человек. И всё это время тысячи их коллег и работники смежных профессий, несмотря на смертельные риски, продолжают ежедневно спускаться в забой — по одной простой причине: у них нет выбора. Азаттык записал истории шахтёров и горноспасателей.

Жандос Садуакасов, 34 года, шахтёр из посёлка Актас:

— В шахту я пошёл из-за денег, потому что их не хватало. На тот момент многие мои знакомые шахтёры жили в достатке, как мне казалось.

У меня два высших образования — юридическое и экономическое. Но, чтобы куда-то на хорошее место устроиться по этим специальностям, нужно иметь связи, это не секрет. До шахты я работал в акимате в городе Сарани специалистом в отделе предпринимательства, но ушёл, так как не смог привыкнуть к их системе. Потом в воинской части работал по контракту. Пробовал и другую работу, но уходил, потому что мало платили. Затем работал кочегаром в котельной в местном учебном заведении.

Просто представьте: появляется семья, дети рождаются, а денег не хватает ни на что. Доходило до того, что я, помимо работы в котельной, по вечерам ещё и автобусы мыл, чтобы хоть немного заработать. Но всё равно не хватало.

Здешний преподаватель, бывший шахтёр, посоветовал отучиться для работы в шахте. Но денег тогда не было и на учебу. Потом жена родила, получила «подъёмные» и говорит: давай выделим из них 60 тысяч. Мне так жалко было тратить, ведь это «детские» деньги. Но мы рискнули. Отучился полгода на подземного электрослесаря. У меня, конечно, были сомнения, ведь работа в шахте — самая опасная. Но и попасть в шахту не просто, я дожидался своей очереди. В 2018 году устроился в шахту имени Кузембаева в посёлке Актас.

В пять утра встаю — живу близко. Есть те, кто и в четыре встает, чтобы успеть на работу к шести. После смены можно на самой шахте отдать спецодежду на стирку, утром надеваешь чистую. Но не все пользуются.

Подземный электрослесарь — универсальный работник. Я работаю на вертикальном стволе, где породу качают. Он уходит глубоко, поэтому постоянно на высоте, со страховочным поясом. Да, опасно. На любом участке шахты опасно. Но больше всего — у проходчиков.

Многое ещё зависит от директора шахты, нашего мужики уважают. В такой опасной работе немаловажно настроение, поддержка в коллективе, а он у нас хороший, друг другу помогаем.

Мы груженные инструментами несколько километров по шахте идём. Даже не надо в фитнес-клуб ходить: постоянно бегаешь, потеешь, накачанный будешь.

За всех не буду говорить, но меня устраивает зарплата, потому что мне есть с чем сравнить. Я поменял десятки мест и таких денег нигде не видел. Моей семье более-менее хватает: я получаю где-то 400 тысяч плюс жена работает. Зато потом заработал деньги, на которые покупаешь хлеб, масло, от этого вкуснее. В шахте оплачиваемый отпуск два раза в год по 33 дня. В местных санаториях можно отдохнуть и подлечиться, ребёнка в детский лагерь бесплатно можно отдать.

До работы в шахте у меня не было своего жилья, снимал квартиру в посёлке, жена беременная была. На второй год работы смог приобрести квартиру в ипотеку, потом старенькую машину взял. Как говорится, с колен начал подниматься. Затем потихоньку начал откладывать на возведение мечети. Она уже построена. Это была моя мечта. Народ помогал тоже. Ипотеку уже погасил. Машину поновее взял для нашей большой семьи (у Жандоса Садуакасова трое детей. — Ред.). Мебель купил. Правда, есть кредиты ещё.

В шахтах много горняков в возрасте, молодых мало. До 63 лет очень тяжело доработать, уже после 50 тяжело, это видно. До 63 можно где-то в акимате или журналистом, но не в шахте под землёй. Самый оптимальный возраст для ухода на пенсию шахтерам — в 50. Давление, пульс, зрачки проверяют перед спуском. Для шахтёров под 60 лет это пройти уже сложно. Тех, кто всю жизнь на шахте работает, — мне жалко их.

Эти годы я занимался ещё и общественной деятельностью, пытался даже депутатом стать в этом году, чтобы решать социальные проблемы в своём посёлке хотя бы. Но не получилось. Когда мы зафиксировали вброс бюллетеней и потом пытались аннулировать результаты голосования, на работу начали звонить из акимата, прокуратуры. Я боялся потерять место. К счастью, у меня хорошее начальство. Но общественную деятельность я решил прекратить. Сейчас рыбалкой увлёкся.

Трагический случай в шахте имени Костенко стал большим горем — 46 братьев наших полегло. Утром рано ухожу на смену, дети ещё спят, и я представляю: вот идёшь и не возвращаешься… Страшно.

Алмас, 23 года, шахтёр из города Шахтинска:

— Я пришёл в шахту пять лет назад. С детства хотел там работать. Мне всегда нравилась эта профессия: она показатель мужества.

Отучился, устроился в шахту. Это моя первая серьёзная профессия. Мой дедушка тоже был шахтёром, в забое работал, в самом пекле был. Он потом уволился, сказав бабушке: «Там пороховая бочка, я оттуда ухожу».

Я почему ещё был воодушевлён, когда пошел в шахтёры? Тогда было послание Нурсултана Назарбаева (экс-президента страны. — Ред.) развивать технические профессии. И я подумал: ведь действительно сейчас рабочих профессий мало. Но потом понял, что у нас в Казахстане поднимаются по карьерной лестнице те, кто под систему прогибается, молчит, никуда не лезет, даже неважно, специалист ты или нет. А те, кто пусть с красным дипломом, но не молчат, никогда не поднимутся.

Я просыпаюсь в 4:40. Не завтракаю, поэтому собираюсь быстро. Иду на автобусную остановку, еду на шахту — через полчаса там. Заходим к медику, проходим освидетельствование, получаем наряд, расписываемся, переодеваемся, собираем инструменты, отмечаемся в «ламповой» и идём на рабочие места. После смены автобус развозит рабочих до определённых остановок.

Мои родители всегда переживают, мама говорит, что это опасно. Я объяснял, что риски есть везде. Но теперь, после стольких аварий с человеческими жертвами, я понимаю, что в шахте риски колоссальные, потому что беспредел творится.

В подземных условиях положено находиться не более шести часов. Но переработка иногда бывает, когда что-то нужно доделать.

Подземные электрослесари получают примерно 400 тысяч тенге. Проходчики и добытчики — под 700–800 тысяч тенге, но это адская работа. Взрыв на шахте Костенко как раз произошёл на добычном участке, где шла выемка полезного ископаемого.

Раньше считалось, что шахтёр — это социальная и политическая опора страны. В Шахтинске даже муралы на домах с таким лозунгом. Раньше работяги были в почёте и уважении, люди действительно трудились на благо страны, добывали уголь. Сейчас всё не так. На шахтёрах много кто кормится, но я не считаю, что они сейчас — это опора страны. Их труд обесценился. Самого шахтёра ни во что не ставят. Раньше они были наравне с космонавтами, а сейчас, даже не знаю, с кем сравнить.

Шахтёры, конечно, недовольны, что наши товарищи гибнут. Но когда наряд выдают, то даже если с чем-то они не согласны, молчат и спускаются.

Но гибель товарищей психологически давит. Идут туда, зная, что такие страшные аварии происходят, но некуда больше пойти, нужно кормить семьи, — людям приходится.

Вообще, мне нравится моя работа, но не условия. Ну и, конечно, играет роль зарплата, ведь у нас в городе другой работы нет, в основном всё завязано на шахтах. Здесь их четыре. Жители Шахтинска, посёлка Шахан, прилегающих посёлков Придолинка, Долинка, совхоза Карагандинский — все работают в основном в шахтах.

В страшные ситуации я, к счастью, не попадал. Мои друзья и коллеги попадали в пожар на «Казахстанской» в августе: дезориентация, слёзы текли, паника, ничего не видно, они задыхались, пока включились в самоспасатели. Даже те, кто работал по 20–30 лет, просто потерялись в пространстве и не знали, куда идти. Выжившие пострадали психологически, большой стресс пережили. Было очень страшно. Сейчас они более-менее пришли в себя, работать-то надо. Никто же не будет ждать, пока ты успокоишься.

За время моей работы ситуация с безопасностью ухудшается. Всё, что сейчас происходит, — это последствия того, что идёт погоня за планом. Начальники гонят людей: нужна добыча, потому что с них сверху требуют. И так выстроена система, что, если план не сделаешь, премию не получишь, и люди идут на риск. Но я считаю, что эти деньги того не стоят. Кому они нужны будут потом, если ты погибнешь? Если эту систему — погоню за планом, за производственными показателями — не менять, то невозможно соблюдать технику безопасности.

Я вижу отношение [к шахтёрам]. У человека никаких прав нет вообще. Вижу, что ничего не меняется. Не сегодня, так завтра и с тобой что-то может случиться. Планирую уехать отсюда. Реально страшно.

Шахтёры по большей части слово боятся сказать. Но есть ещё обратная сторона: люди, которые отказываются выполнять ту или иную работу, если видят в этом угрозу для жизни, потом сталкиваются с прессингом.

Престиж профессии поднимется только тогда, когда сами шахтёры будут уважать себя. В Европе заработки — от четырёх с половиной тысяч долларов. Чем мы хуже? У них там безопасность более-менее, государство заботится о шахтёрах, проверяют инвесторов. У нас аварии, трагедии. Оборудование старое, опасное. Сколько можно? За это нам нужно платить в два раза больше, чем шахтёрам в Европе. У нас даже в мегаполисе в сфере обслуживания получают примерно как шахтёры. Ну что это такое?! Мы жизни отдаём, работаем в жутких условиях за копейки!

Фархат Фазылов, 43 года, горноспасатель из Караганды:

— До прихода в горноспасатели я много лет проработал пожарным. В общей сложности в этих сферах я уже 15 лет. В горноспасатели пошёл, потому что уже был знаком со спецификой работы. Здесь я с 2021 года. Параллельно преподаю курсы по промышленной безопасности в образовательном центре в Караганде.

Как и мои коллеги-спасатели, стараюсь найти подработку, потому что зарплаты не хватает. У меня нет собственного жилья — снимаю. Женат, трое детей.

Считаю, что мы должны получать не менее 500 тысяч тенге. Сейчас наша зарплата почти в два раза меньше. Особо опасные условия труда, как и у шахтёра. Идёшь на ликвидацию аварии, спасение людей и не знаешь, вернёшься ли. В шахтах сильно запылено, мельчайшая искра — и всё.

Но работа мне нравится. Мои дети гордятся тем, что их папа спасатель. Старший сын хочет поступать в университет МЧС, чтобы потом работать в этой системе. Я не могу его отговорить.

Раньше, когда эта служба была при государстве, выделялось финансирование, был контроль. У нас был институт, где разрабатывали снаряжение и оборудование. Потом появились частные филиалы спасателей, они имеют лицензию, но не имеют того опыта, нет мотивации проводить профилактику по предупреждению аварий даже. Доплату за ночные смены у горноспасателей убрали. До этого подземный стаж убрали, социальные льготы, бесплатную стоматологию.

Сейчас, когда наши коллеги перестали молчать, стали говорить о проблемах, пошла какая-то суета. Когда ты молчишь, тобой просто командуют. Есть хорошее высказывание на этот счёт: «Если подчинённый всегда соглашается с начальником, то он бесполезная часть организации».

В прошлом году, когда мы создали независимый профсоюз и начали говорить, работникам повысили зарплату. Недовольство людей тогда заглушили. Но через два-три месяца начались проверки, стали лишать премий, отправлять в далёкие командировки, которые мы называем «ссылкой». Хорошие специалисты уходят, работников не хватает. Молодые приходят, но не все хотят остаться, особенно после аварии в шахте Костенко. Про нас вообще думают, что тут одни ненормальные работают: мол, лезут в самое пекло за копейки.

В шахтах на многое закрывают глаза. Но мы не госструктура, чтобы повлиять на это. Опасность преследует всегда. Газовая обстановка в шахтах очень напряжённая. А мы идём с древними шахтными интерферометрами ШИ-10, которыми ты не успеешь даже проверить, превышен ли метан, в этот глазок посмотреть. Хлопок уже будет.

Есть такой специальный прибор — газоанализатор, который определяет газовую обстановку в шахте и подаёт сигнал, если норма газов превышена. А у нас этого прибора нет. Р-30 — аппарат замкнутого дыхания, тоже старый. Мы сами иногда докупаем себе снаряжение.

В ту ночь, когда случился взрыв в шахте Костенко в Караганде, нашему отделению дали задание спуститься и сделать разведку. Мы знали, куда шли. Мы поняли, что там есть «нулевые», то есть погибшие, и что там будет хуже, чем на шахте «Казахстанская», где горела конвейерная лента. От ударной волны металл скорёжился, мы увидели разорванную клеть, почувствовали запах тухлых яиц — это был метан, и мы поняли, что это ужас. Вагонетка весит около двух тонн, и её от ударной волны с рельсов выкинуло. Среди нас были и молодые, у них началась паника, когда мы спустились.

В шахте двое моих напарников-спасателей при ликвидации аварии получили травмы, а я — ушиб ноги. Пострадавших мы потом подняли на поверхность, их отправили в больницу, а мы с остальными спустились опять в шахту, нам добавили двух бойцов вместо пострадавших.

Мы шли дальше, и тут дым пошёл. Поняли, что пожар. Дошли и увидели: горит транспортёрная лента. А там всё разорвано и кабеля висят. Электричество отключили, к счастью. Мы были на самом нижнем горизонте. Там всё было раскурочено. Что уж говорить о людях… Успокаивает лишь то, что они не мучились.

Увидели, что на аварийном участке в некоторых местах вследствие ударной волны водяные ставы были разорваны, из-за этого на аварийном участке не оказалось воды. Нам пришлось тушить огонь инертной пылью. Затем мы приняли решение разрезать ленту, чтобы отсечь горящий участок и не дать огню дальше распространиться. До электрокабелей огонь не дошёл. Повезло, что мы оперативно приехали и увидели этот очаг. Спасли шахту. Если бы не потушили этот огонь, то пострадали бы все, кто вслед за нами шёл.

По дороге мы встретили двух шахтёров, которые чуть с ума не сошли: один ходил, второй просто сидел, они были дезориентированы, у одного из ушей кровь текла. И это они были не в эпицентре взрыва. Им повезло, что они в вагонетке сидели, которую от волны сдвинуло назад. Они «в рубашке», наверное, родились. Спасли их. Один из них руки даже целовал нам. Мы стали спрашивать, есть ли ещё живые, а они показывают, что «нет». Они просто видели, как их коллег унесло. Те люди, которых не стало, были в лаве, в эпицентре.

Мы пошли дальше. Местами шли по пояс в воде, разгребали завалы, через маленькие лазы пролезали. До сих пор помню запах свежей крови там. Кого-то из наших рвало от этого. Это было жутко.

Все ждут, что сейчас скажет комиссия, расследующая причины ЧП.

В Германии, насколько я знаю, отказались от шахт в пользу своего населения. А у нас люди как расходный материал.